Урок литературы в 8 классе по рассказу К.Г.Паустовского «Телеграмма»
Очень кратко: О писательском мастерстве и психологии творчества
Мусорщик Жан Шамет убирает ремесленные мастерские в парижском предместье.
Служа солдатом во время мексиканской войны, Шамет заболел лихорадкой, и его отправили на родину. Полковой командир поручил Шамету отвезти во Францию свою восьмилетнюю дочь Сюзанну. Всю дорогу Шамет заботился о девочке, а Сюзанна охотно слушала его истории о золотой розе, приносящей счастье.
Однажды Шамет встречает молодую женщину, в которой узнаёт Сюзанну. Плача, она говорит Шамету, что ей изменил возлюбленный, и у неё нет теперь дома. Сюзанна селится у Шамета. Через пять дней она мирится с возлюбленным и уезжает.
Расставшись с Сюзанной, Шамет перестаёт выбрасывать из ювелирных мастерских сор, в котором всегда остаётся немного золотой пыли. Он строит маленькую веялку и перевеивает ювелирную пыль. Добытое за много дней золото Шамет отдаёт ювелиру для изготовления золотой розы.
Роза готова, но Шамет узнаёт, что Сюзанна уехала в Америку, и след её затерялся. Он бросает работу и заболевает. Никто не ухаживает за ним. Навещает его только ювелир, сделавший розу.
Вскоре Шамет умирает. Ювелир продаёт розу пожилому писателю и рассказывает ему историю Шамета. Роза представляется писателю прообразом творческой деятельности, в которой, «как из этих драгоценных пылинок, рождается живой поток литературы».
Паустовский живёт в маленьком домике на Рижском взморье. Неподалёку лежит большой гранитный валун с надписью «В память всех, кто погиб и погибнет в море». Паустовский считает эту надпись хорошим эпиграфом к книге о писательском труде.
Писательство - призвание. Писатель стремится передать людям мысли и чувства, волнующие его самого. По велению зова своего времени и народа писатель может стать героем, вынести тяжёлые испытания.
Пример этому - судьба голландского писателя Эдуарда Деккера, известного под псевдонимом «Мультатули» (лат. «Многострадальный»). Служа правительственным чиновником на острове Ява, он защищал яванцев и встал на их сторону, когда они восстали. Мультатули умер, так и не дождавшись справедливости.
Столь же самоотверженно был предан своему делу и художник Винсент Ван-Гог. Он не был борцом, но внёс в сокровищницу будущего свои картины, воспевающие землю.
Величайший дар, остающиеся нам от детства - поэтическое восприятие жизни. Человек, сохранивший этот дар, становится поэтом или писателем.
Во время своей бедной и горькой молодости Паустовский пишет стихи, но вскоре понимает, что его стихи - это мишура, цветы из раскрашенных стружек, и вместо них пишет свой первый рассказ.
Эту историю Паустовский узнаёт от жительницы Чернобыля.
Еврей Йоська влюбляется в красавицу Христу. Девушка тоже любит его - маленького, рыжего, с писклявым голосом. Христя переезжает в дом Йоськи и живёт с ним как жена.
Местечко начинает волноваться - еврей живёт с православной. Йоська решает выкреститься, но отец Михаил отказывает ему. Йоська уходит, обругав священника.
Узнав о решении Йоськи, раввин проклинает его семью. За оскорбление священника Йоська попадает в тюрьму. Христя умирает от горя. Исправник выпускает Йоську, но тот теряет рассудок и становится нищим.
Вернувшись в Киев, Паустовский пишет об этом свой первый рассказ, весной перечитывает его и понимает - в нём не чувствуется преклонения автора перед любовью Христы.
Паустовский считает, что запас его житейских наблюдений очень беден. Он бросает писать и десять лет скитается по России, меняет профессии и общается с самыми разными людьми.
Замысел - это молния. Он возникает в воображении, насыщенном мыслями, чувствами, памятью. Для появления замысла нужен толчок, которым может быть всё, происходящее вокруг нас.
Воплощение замысла - это ливень. Замысел развивается от постоянного соприкосновения с действительностью.
Вдохновение - это состояние душевного подъёма, сознания своей творческой силы. Тургенев называет вдохновение «приближением бога», а для Толстого «вдохновение состоит в том, что вдруг открывается то, что можно сделать...».
Планы своих будущих произведений составляют почти все писатели. Писать без плана могут писатели, обладающие даром импровизации.
Как правило, герои задуманного произведения сопротивляются плану. Лев Толстой писал, что его герои ему не подчиняются и поступают так, как им хочется. Всем писателям известна эта неподатливость героев.
1931 год. Паустовский снимает комнату в городе Ливны Орловской области. У хозяина дома жена и две дочери. Старшую, девятнадцатилетнюю Анфису, Паустовский встречает на берегу реки в обществе хилого и тихого светловолосого подростка. Выясняется, что Анфиса любит мальчика, больного туберкулёзом.
Однажды ночью Анфиса кончает с собой. Впервые Паустовский становится свидетелем безмерной женской любви, которая сильнее смерти.
Железнодорожный врач Мария Дмитриевна Шацкая приглашает Паустовского переехать к ней. Она живёт с матерью и братом, геологом Василием Шацким, сошедшим с ума в плену у басмачей Средней Азии. Василий постепенно привыкает к Паустовскому и начинает разговаривать. Шацкий интересный собеседник, но при малейшей усталости он начинает бредить. Его историю Паустовский описывает в «Кара-Бугазе».
Замысел повести появляется у Паустовского во время рассказов Шацкого о первых исследованиях Кара-Бугаского залива.
В Москве Паустовский достаёт подробную карту Каспийского моря. В своём воображении писатель долго странствует по его берегам. Его отец не одобряет увлечения географическими картами - оно сулит много разочарований.
Привычка представлять себе разные места помогает Паустовскому правильно увидеть их в действительности. Поездки в Астраханскую степь и на Эмбу дают ему возможность написать книгу о Кара-Бугазе. Только небольшая часть собранного материала входит в повесть, но Паустовский не жалеет - это материал пригодится для новой книги.
Каждый день жизни оставляет в памяти и на сердце писателя свои зарубки. Хорошая память - одна из основ писательства.
Работая над рассказом «Телеграмма», Паустовский успевает полюбить старый дом, где живёт одинокая старушка Катерина Ивановна, дочь известного гравёра Пожалостина, за его тишину, запах берёзового дыма из печки, старые гравюры на стенах.
Катерина Ивановна, жившая с отцом в Париже, очень страдает от одиночества. Однажды она жалуется Паустовскому на свою одинокую старость, а через несколько дней сильно заболевает. Паустовский вызывает из Ленинграда дочь Катерины Ивановны, но она опаздывает на три дня и приезжает уже после похорон.
Чудесные свойства и богатство русского языка открываются лишь тому, кто любит и знает свой народ, чувствует прелесть нашей земли. В русском языке есть много хороших слов и названий для всего, что существует в природе.
У нас есть книги знатоков природы и народного языка - Кайгородова, Пришвина, Горького, Аксакова, Лескова, Бунина, Алексея Толстого и многих других. Главный же источник языка - сам народ. Паустовский рассказывает о леснике, которого восхищает родство слов: родник, рождение, родина, народ, родня...
В лето, проведённое Паустовским в лесах и лугах Средней России, писатель заново узнаёт много слов, известных ему, но далёких и непережитых.
Например, «дождевые» слова. Каждый вид дождя имеет в русском языке отдельное самобытное название. Спорый дождь льётся отвесно, сильно. Мелкий грибной дождь сыплет из низких туч, после него начинают буйно лезть грибы. Слепой дождь, идущий при солнце, народ называет «Царевна плачет».
Одно из прекрасных слов русского языка - слово «заря», а рядом слово «зарница».
Паустовский ловит рыбу в озере с высокими, крутыми берегами. Он сидит у самой воды в густых зарослях. Наверху, на заросшем цветами лугу, деревенские дети собирают щавель. Одна из девочек знает названия множества цветов и трав. Потом Паустовский узнаёт, что бабка девочки - лучшая в области травница.
Паустовский мечтает о новых словарях русского языка, в которых можно было бы собрать слова, имеющие отношение к природе; меткие местные слова; слова из разных профессий; мусорные и мёртвые слова, канцелярщину, засоряющую русский язык. Словари эти должны быть с объяснениями и примерами, чтобы их можно было читать как книги.
Эта работа не под силу одному человеку, ведь наша страна богата словами, описывающими всё разнообразие русской природы. Богата наша страна и местными диалектами, образными и благозвучными. Превосходна морская терминология и разговорный язык моряков, которые, как и язык людей многих других профессий, заслуживают отдельного исследования.
Зима 1921 года. Паустовский живёт в Одессе, в бывшем магазине готового платья «Альшванг и компания». Он служит секретарём в газете «Моряк», где работает много молодых писателей. Из старых писателей часто заходит в редакцию только Андрей Соболь, всегда чем-то взволнованный человек.
Однажды Соболь приносит в «Моряк» свой рассказ, интересный и талантливый, но раздёрганный, спутанный. Предложить Соболю исправить рассказ никто не решается из-за его нервозности.
Корректор Благов за одну ночь исправляет рассказ, не изменив ни одного слова, а просто правильно расставив знаки препинания. Когда рассказ печатают, Соболь благодарит Благова за его мастерство.
Свой добрый гений есть почти у каждого писателя. Паустовский считает своим вдохновителем Стендаля.
Есть множество незначительных на первый взгляд обстоятельств и навыков, помогающих писателям работать. Известно, что Пушкин лучше всего писал осенью, часто пропускал места, которые ему не давались, и возвращался к ним позже. Гайдар придумывал фразы, потом записывал их, потом опять придумывал.
Паустовский описывает особенности писательского труда Флобера, Бальзака, Льва Толстого, Достоевского, Чехова, Андерсена.
Паустовский очень подробно рассказывает историю о бедном старике, у которого не было денег накормить свою собаку Пети. Однажды старик заходит в буфет, где молодые люди пьют пиво. Пети начинает выпрашивать у них бутерброд. Они кидают собаке кусок колбасы, оскорбляя при этом её хозяина. Старик запрещает Пети брать подачку и на последние гроши покупает её бутерброд, но буфетчица даёт ему два бутерброда - это её не разорит.
Писатель рассуждает об исчезновении подробностей из современной литературы. Подробность нужна, только если она характерна и тесно связана с интуицией. Хорошая подробность вызывает у читателя верное представление о человеке, событии или эпохе.
Горький задумывает издать серию книг «История фабрик и заводов». Паустовский выбирает старинный завод в Петрозаводске. Он был основан Петром Первым для отливки пушек и якорей, потом изготовлял бронзовое литьё, а после революции - дорожные машины.
В петрозаводских архивах и библиотеке Паустовский находит много материала для книги, но ему никак не удаётся создать из разрозненных заметок единое целое. Паустовский решает уехать.
Перед отъездом он находит на заброшенном кладбище могилу, увенчанную сломанной колонной с надписью по-французски: «Шарль Евгений Лонсевиль, инженер артиллерии Великой армии Наполеона...».
Материалы об этом человеке «скрепляют» собранные писателем данные. Участник Французской революции Шарль Лонсевиль был взят в плен казаками и сослан на Петрозаводский завод, где умер от горячки. Материал был мёртв, пока не появился человек, ставший героем повести «Судьба Шарля Лонсевиля».
Воображение - свойство человеческой натуры, создающее вымышленных людей и события. Воображение заполняет пустоты человеческой жизни. Сердце, воображение и разум - среда, где зарождается культура.
Воображение основано на памяти, а память - на действительности. Закон ассоциаций сортирует воспоминания, которые теснейшим образом участвуют в творчестве. Богатство ассоциаций свидетельствует о богатстве внутреннего мира писателя.
Паустовский планирует написать главу о силе воображения, но заменяет её рассказом об Андерсене, который едет из Венеции в Верону ночным дилижансом. Попутчицей Андерсена оказывается дама в тёмном плаще. Андерсен предлагает погасить фонарь - темнота помогает ему выдумывать разные истории и представлять себя, некрасивого и застенчивого, юным оживлённым красавцем.
Андерсен возвращается к действительности и видит, что дилижанс стоит, а возница торгуется с несколькими женщинами, которые просят их подвезти. Возница требует слишком много, и Адерсен приплачивает за женщин.
Через даму в плаще девушки пытаются узнать, кто им помог. Андерсен отвечает, что он предсказатель, умеет угадывать будущее и видеть в темноте. Он называет девушек красавицами и предсказывает каждой из них любовь и счастье. В благодарность девушки целуют Андерсена.
В Вероне дама, представившаяся Еленой Гвиччиоли, приглашает Андерсена в гости. При встрече Елена признаётся, что узнала в нём знаменитого сказочника, который в жизни боится сказок и любви. Она обещает помочь Андерсену, как только это потребуется.
Паустовский решает написать книгу-сборник коротких биографий, среди которых найдётся место и для нескольких рассказов о безвестных и забытых людях, бессребрениках и подвижниках. Один из них - речной капитан Оленин-Волгарь, человек с чрезвычайно насыщенной жизнью.
В этом сборнике Паустовский хочет упомянуть и о своём знакомом - директоре краеведческого музея в маленьком городке Средней России, которого писатель считает примером преданности делу, скромности и любви к своему краю.
Некоторые рассказы писателя и врача Чехова - образцовые психологические диагнозы. Жизнь Чехова поучительна. Много лет он по каплям выдавливал из себя раба - именно так Чехов говорил о себе. Паустовский хранит часть своего сердца в чеховском доме на Аутке.
В ранних малоизвестных стихах Блока есть строчка, вызывающая в памяти всю прелесть туманной юности: «Весна моей мечты далёкой...». Это озарение. Из таких озарений состоит весь Блок.
Творческая жизнь Мопассана стремительна, как метеор Беспощадный наблюдатель человеческого зла, к концу жизни он склонялся к прославлению любви-страдания и любви-радости.
В последние часы Мопассану казалось, что его мозг изъеден какой-то ядовитой солью. Он сожалел о чувствах, которые отверг в своей торопливой и утомительной жизни.
Для Паустовского Горький - вся Россия. Как нельзя представить Россию без Волги, так нельзя подумать, что в ней нет Горького. Он любил и досконально знал Россию. Горький открывал таланты и определял эпоху. От таких людей, как Горький, можно начинать летоисчисление.
Гюго, неистовый, бурный человек, преувеличивал всё, что видел в жизни и о чём писал. Он был рыцарем свободы, её глашатаем и вестником. Гюго внушил многим писателям любовь к Парижу, и за это они благодарны ему.
Пришвин родился в старинном городе Ельце. Природа вокруг Ельца очень русская, простая и небогатая. В этом её свойстве лежит основа писательской зоркости Пришвина, секрет пришвинского обаяния и колдовства.
Паустовский удивлён биографией Грина, его тяжкой жизнью отщепенца и неприкаянного бродяги. Непонятно, как этот замкнутый и страдающий от невзгод человек сохранил великий дар мощного и чистого воображения, веру в человека. Поэма в прозе «Алые паруса» причислила его к замечательным писателям, ищущим совершенства.
В рассказах Багрицкого о себе столько небылиц, что порой невозможно отличить истину от легенды. Выдумки Багрицкого - характерная часть его биографии. Он сам искренне верил в них.
Багрицкий писал великолепные стихи. Он умер рано, так и не взяв «ещё несколько трудных вершин поэзии».
Знание смежных с искусством областей - поэзии, живописи, архитектуры, скульптуры и музыки - обогащает внутренний мир писателя, придаёт особую выразительность его прозе.
Живопись помогает прозаику увидеть краски и свет. Художник часто замечает то, чего писатели не видят. Паустовский впервые видит всё разнообразие красок русского ненастья благодаря картине Левитана «Над вечным покоем».
Совершенство классических архитектурных форм не даст писателю составить тяжеловесную композицию.
У талантливой прозы свой ритм, зависящий от, чувства языка и хорошего «писательского слуха», который связан со слухом музыкальным.
Больше всего обогащает язык прозаика поэзия. Лев Толстой писал, что никогда не поймёт, где граница между прозой и поэзией. Владимир Одоевский назвал поэзию предвестником «того состояния человечества, когда оно перестанет достигать и начнёт пользоваться достигнутым».
1941 год. Паустовский едет в кузове грузовика, прячась от налётов немецкой авиации. Попутчик спрашивает писателя, о чём он думает во время опасности. Паустовский отвечает - о природе.
Природа будет действовать на нас со всей силой, когда наше душевное состояние, любовь, радость или печаль придут в полное соответствие с ней. Природу надо любить, и эта любовь найдёт верные пути, чтобы выразить себя с наибольшей силой.
Паустовский заканчивает первую книгу своих заметок о писательском труде, понимая, что работа не закончена и осталось множество тем, о которых нужно написать.
Октябрь был на редкость холодный, ненастный. Тесовые крыши почернели.
Спутанная трава в саду полегла, и все доцветал и никак не мог доцвесть и осыпаться один только маленький подсолнечник у забора.
Над лугами тащились из-за реки, цеплялись за облетевшие ветлы рыхлые тучи. Из них назойливо сыпался дождь.
По дорогам уже нельзя было ни пройти, ни проехать, и пастухи перестали гонять в луга стадо.
Пастуший рожок затих до весны. Катерине Петровне стало ещё труднее вставать по утрам и видеть все то же: комнаты, где застоялся горький запах нетопленых печей, пыльный «Вестник Европы», пожелтевшие чашки на столе, давно не чищенный самовар и картины на стенах. Может быть, в комнатах было слишком сумрачно, а в глазах Катерины Петровны уже появилась тёмная вода, или, может быть, картины потускнели от времени, но на них ничего нельзя было разобрать. Катерина Петровна только по памяти знала, что вот эта — портрет ее отца, а вот эта — маленькая, в золотой раме — подарок Крамского, эскиз к его «Неизвестной». Катерина Петровна доживала свой век в старом доме, построенном ее отцом — известным художником.
В старости художник вернулся из Петербурга в свое родное село, жил на покое и занимался садом. Писать он уже не мог: дрожала рука, да и зрение ослабло, часто болели глаза.
Дом был, как говорила Катерина Петровна, «мемориальный». Он находился под охраной областного музея. Но что будет с этим домом, когда умрёт она, последняя его обитательница, Катерина Петровна не знала. А в селе — называлось оно Заборье — никого не было, с кем бы можно было поговорить о картинах, о петербургской жизни, о том лете, когда Катерина Петровна жила с отцом в Париже и видела похороны Виктора Гюго.
Не расскажешь же об этом Манюшке, дочери соседа, колхозного сапожника, — девчонке, прибегавшей каждый день, чтобы принести воды из колодца, подмести полы, поставить самовар.
Катерина Петровна дарила Манюшке за услуги сморщенные перчатки, страусовые перья, стеклярусную чёрную шляпу.
— На что это мне? — хрипло спрашивала Манюшка и шмыгала носом. — Тряпичница я, что ли?
— А ты продай, милая, — шептала Катерина Петровна. Вот уже год, как она ослабела и не могла говорить громко. — Ты продай.
— Сдам в утиль, — решала Манюшка, забирала все и уходила.
Изредка заходил сторож при пожарном сарае — Тихон, тощий, рыжий. Он еще помнил, как отец Катерины Петровны приезжал из Петербурга, строил дом, заводил усадьбу.
Тихон был тогда мальчишкой, но почтение к старому художнику сберёг на всю жизнь. Глядя на его картины, он громко вздыхал:
— Работа натуральная!
Тихон хлопотал часто без толку, от жалости, но все же помогал по хозяйству: рубил в саду засохшие деревья, пилил их, колол на дрова. И каждый раз, уходя, останавливался в дверях и спрашивал:
— Не слышно, Катерина Петровна, Настя пишет чего или нет?
Катерина Петровна молчала, сидя на диване — сгорбленная, маленькая, — и всё перебирала какие-то бумажки в рыжем кожаном ридикюле. Тихон долго сморкался, топтался у порога.
— Ну что ж, — говорил он, не дождавшись ответа. — Я, пожалуй, пойду, Катерина Петровна.
— Иди, Тиша, — шептала Катерина Петровна. — Иди, Бог с тобой!
Он выходил, осторожно прикрыв дверь, а Катерина Петровна начинала тихонько плакать. Ветер свистел за окнами в голых ветвях, сбивал последние листья. Керосиновый ночник вздрагивал на столе. Он был, казалось, единственным живым существом в покинутом доме, — без этого слабого огня Катерина Петровна и не знала бы, как дожить до утра.
Ночи были уже долгие, тяжёлые, как бессонница. Рассвет все больше медлил, все запаздывал и нехотя сочился в немытые окна, где между рам ещё с прошлого года лежали поверх ваты когда-то жёлтые осенние, а теперь истлевшие и черные листья.
Настя, дочь Катерины Петровны и единственный родной человек, жила далеко, в Ленинграде. Последний раз она приезжала три года назад.
Катерина Петровна знала, что Насте теперь не до нее, старухи. У них, у молодых, свои дела, свои непонятные интересы, своё счастье. Лучше не мешать. Поэтому Катерина Петровна очень редко писала Насте, но думала о ней все дни, сидя на краешке продавленного дивана так тихо, что мышь, обманутая тишиной, выбегала из-за печки, становилась на задние лапки и долго, поводя носом, нюхала застоявшийся воздух.
Писем от Насти тоже не было, но раз в два-три месяца весёлый молодой почтарь Василий приносил Катерине Петровне перевод на двести рублей. Он осторожно придерживал Катерину Петровну за руку, когда она расписывалась, чтобы не расписалась там, где не надо.
Василий уходил, а Катерина Петровна сидела, растерянная, с деньгами в руках. Потом она надевала очки и перечитывала несколько слов на почтовом переводе. Слова были все одни и те же: столько дел, что нет времени не то что приехать, а даже написать настоящее письмо.
Катерина Петровна осторожно перебирала пухлые бумажки. От старости она забывала, что деньги эти вовсе не те, какие были в руках у Насти, и ей казалось, что от денег пахнет Настиными духами.
Как-то в конце октября, ночью, кто-то долго стучал в заколоченную уже несколько лет калитку в глубине сада.
Катерина Петровна забеспокоилась, долго обвязывала голову тёплым платком, надела старый салоп, впервые за этот год вышла из дому. Шла она медленно, ощупью. От холодного воздуха разболелась голова. Позабытые звезды пронзительно смотрели на землю. Палые листья мешали идти.
Около калитки Катерина Петровна тихо спросила:
— Кто стучит?
Но за забором никто не ответил.
— Должно быть, почудилось, — сказала Катерина Петровна и побрела назад.
Она задохнулась, остановилась у старого дерева, взялась рукой за холодную, мокрую ветку и узнала: это был клён. Его она посадила давно, ещё девушкой-хохотушкой, а сейчас он стоял облетевший, озябший, ему некуда было уйти от этой бесприютной, ветреной ночи.
Катерина Петровна пожалела клён, потрогала шершавый ствол, побрела в дом и в ту же ночь написала Насте письмо.
«Ненаглядная моя, — писала Катерина Петровна. — Зиму эту я не переживу. Приезжай хоть на день. Дай поглядеть на тебя, подержать твои руки. Стара я стала и слаба до того, что тяжело мне не то что ходить, а даже сидеть и лежать, — смерть забыла ко мне дорогу. Сад сохнет — совсем уж не тот, — да я его и не вижу. Нынче осень плохая. Так тяжело; вся жизнь, кажется, не была такая длинная, как одна эта осень».
Манюшка, шмыгая носом, отнесла это письмо на почту, долго засовывала его в почтовый ящик и заглядывала внутрь, — что там? Но внутри ничего не было видно — одна жестяная пустота.
Настя работала секретарём в Союзе художников. Работы было много, Устройство выставок, конкурсов — все это проходило через ее руки.
Письмо от Катерины Петровны Настя получила на службе. Она спрятала его в сумочку, не читая, — решила прочесть после работы. Письма Катерины Петровны вызывали у Насти вздох облегчения: раз мать пишет — значит, жива. Но вместе с тем от них начиналось глухое беспокойство, будто каждое письмо было безмолвным укором.
После работы Насте надо было пойти в мастерскую молодого скульптора Тимофеева, посмотреть, как он живет, чтобы доложить об этом правлению Союза. Тимофеев жаловался на холод в мастерской и вообще на то, что его затирают и не дают развернуться.
На одной из площадок Настя достала зеркальце, напудрилась и усмехнулась, — сейчас она нравилась самой себе. Художники звали ее Сольвейг за русые волосы и большие холодные глаза.
Открыл сам Тимофеев — маленький, решительный, злой. Он был в пальто. Шею он замотал огромным шарфом, а на его ногах Настя заметила дамские фетровые боты.
— Не раздевайтесь, — буркнул Тимофеев. — А то замерзнете. Прошу!
Он провел Настю по темному коридору, поднялся вверх на несколько ступеней и открыл узкую дверь в мастерскую.
Из мастерской пахнуло чадом. На полу около бочки с мокрой глиной горела керосинка. На станках стояли скульптуры, закрытые сырыми тряпками. За широким окном косо летел снег, заносил туманом Неву, таял в ее темной воде. Ветер посвистывал в рамках и шевелил на полу старые газеты.
— Боже мой, какой холод! — сказала Настя, и ей показалось, что в мастерской ещё холоднее от белых мраморных барельефов, в беспорядке развешанных по стенам.
— Вот, полюбуйтесь! — сказал Тимофеев, пододвигая Насте испачканное глиной кресло. — Непонятно, как я еще не издох в этой берлоге. А у Першина в мастерской от калориферов дует теплом, как из Сахары.
— Вы не любите Першина? — осторожно спросила Настя.
— Выскочка! — сердито сказал Тимофеев. — Ремесленник! У его фигур не плечи, а вешалки для пальто. Его колхозница — каменная баба в подоткнутом фартуке. Его рабочий похож на неандертальского человека. Лепит деревянной лопатой. А хитер, милая моя, хитёр, как кардинал!
— Покажите мне вашего Гоголя, — попросила Настя, чтобы переменить разговор.
— Перейдите! — угрюмо приказал скульптор. — Да нет, не туда! Вон в тот угол. Так!
Он снял с одной из фигур мокрые тряпки, придирчиво осмотрел ее со всех сторон, присел на корточки около керосинки, грея руки, и сказал:
— Ну вот он, Николай Васильевич! Теперь прошу!
Настя вздрогнула. Насмешливо, зная ее насквозь, смотрел на нее остроносый сутулый человек. Настя видела, как на его виске бьётся тонкая склеротическая жилка.
«А письмо-то в сумочке нераспечатанное, — казалось, говорили сверлящие гоголевские глаза. — Эх ты, сорока!»
— Ну что? — опросил Тимофеев. — Серьезный дядя, да?
— Замечательно! — с трудом ответила Настя. — Это действительно превосходно.
Тимофеев горько засмеялся.
— Превосходно, — повторил он. — Все говорят: превосходно. И Першин, и Матьяш, и всякие знатоки из всяких комитетов. А толку что? Здесь — превосходно, а там, где решается моя судьба как скульптора, там тот же Першин только неопределённо хмыкнет — и готово. А Першин хмыкнул — значит, конец!… Ночи не спишь! — крикнул Тимофеев и забегал по мастерской, топая ботами. — Ревматизм в руках от мокрой глины. Три года читаешь каждое слово о Гоголе. Свиные рыла снятся!
Тимофеев поднял со стола груду книг, потряс ими в воздухе и с силой швырнул обратно. Со стола полетела гипсовая пыль.
— Это все о Гоголе! — сказал он и вдруг успокоился. — Что? Я, кажется, вас напугал? Простите, милая, но, ей-богу, я готов драться.
— Ну что ж, будем драться вместе, — сказал Настя и встала.
Тимофеев крепко пожал ей руку, и она ушла с твердым решением вырвать во что бы то ни стало этого талантливого человека из безвестности.
Настя вернулась в Союз художников, прошла к председателю и долго говорила с ним, горячилась, доказывала, что нужно сейчас же устроить выставку работ Тимофеева. Председатель постукивал карандашом по столу, что-то долго прикидывал и в конце концов согласился.
Настя вернулась домой, в свою старинную комнату на Мойке, с лепным золочёным потолком, и только там прочла письмо Катерины Петровны.
— Куда там сейчас ехать! — сказала она и встала. — Разве отсюда вырвешься!
Она подумала о переполненных поездах, пересадке на узкоколейку, тряской телеге, засохшем саде, неизбежных материнских слезах, о тягучей, ничем не скрашенной скуке сельских дней — и положила письмо в ящик письменного стола.
Две недели Настя возилась с устройством выставки Тимофеева.
Несколько раз за это время она ссорилась и мирилась с неуживчивым скульптором. Тимофеев отправлял на выставку свои работы с таким видом, будто обрекал их на уничтожение.
— Ни черта у вас не получится, дорогая моя, — со злорадством говорил он Насте, будто она устраивала не его, а свою выставку. — Зря я только трачу время, честное слово.
Настя сначала приходила в отчаяние и обижалась, пока не поняла, что все эти капризы от уязвленной гордости, что они наигранны и в глубине души Тимофеев очень рад своей будущей выставке.
Выставка открылась вечером. Тимофеев злился и говорил, что нельзя смотреть скульптуру при электричестве.
— Мертвый свет! — ворчал он. — Убийственная скука! Керосин и то лучше.
— Какой же свет вам нужен, невозможный вы тип? — вспылила Настя.
— Свечи нужны! Свечи! — страдальчески закричал Тимофеев. — Как же можно Гоголя ставить под электрическую лампу. Абсурд!
Нa открытии были скульпторы, художники. Непосвящённый, услышав разговоры скульпторов, не всегда мог бы догадаться, хвалят ли они работы Тимофеева или ругают. Но Тимофеев понимал, что выставка удалась.
Седой вспыльчивый художник подошёл к Насте и похлопал ее по руке:
— Благодарю. Слышал, что это вы извлекли Тимофеева на свет божий. Прекрасно сделали. А то у нас, знаете ли, много болтающих о внимании к художнику, о заботе и чуткости, а как дойдёт до дела, так натыкаешься на пустые глаза. Ещё раз благодарю!
Началось обсуждение. Говорили много, хвалили, горячились, и мысль, брошенная старым художником о внимании к человеку, к молодому незаслуженно забытому скульптору, повторялась в каждой речи.
Тимофеев сидел нахохлившись, рассматривал паркет, но все же искоса поглядывал на выступающих, не зная, можно ли им верить или пока ещё рано.
В дверях появилась курьерша из Союза — добрая и бестолковая Даша. Она делала Насте какие-то знаки. Настя подошла к ней, и Даша, ухмыляясь, подала ей телеграмму.
Настя вернулась на свое место, незаметно вскрыла телеграмму, прочла и ничего не поняла:
«Катя помирает. Тихон».
«Какая Катя? — растерянно подумала Настя. — Какой Тихон? Должно быть, это не мне».
Она посмотрела на адрес: нет, телеграмма была ей. Тогда только она заметила тонкие печатные буквы на бумажной ленте: «Заборье».
Настя скомкала телеграмму и нахмурилась. Выступал Першин.
— В наши дни, — говорил он, покачиваясь и придерживая очки, — забота о человеке становится той прекрасной реальностью, которая помогает нам расти и работать. Я счастлив отметить в нашей среде, в среде скульпторов и художников, проявление этой заботы. Я говорю о выставке работ товарища Тимофеева. Этой выставкой мы целиком обязаны — да не в обиду будет сказано нашему руководству — одной из рядовых сотрудниц Союза, нашей милой Анастасии Семёновне.
Першин поклонился Насте, и все зааплодировали. Аплодировали долго. Настя смутилась до слез.
Кто-то тронул ее сзади за руку. Это был старый вспыльчивый художник.
— Что? — спросил он шепотом и показал глазами на скомканную в руке Насти телеграмму. — Ничего неприятного?
— Нет, — ответила Настя. — Это так… От одной знакомой…
— Ага! — пробормотал старик и снова стал слушать Першина.
Все смотрели на Першина, но чей-то взгляд, тяжёлый и пронзительный, Настя все время чувствовала на себе и боялась поднять голову. «Кто бы это мог быть? — подумала она. — Неужели кто-нибудь догадался? Как глупо. Опять расходились нервы».
Она с усилием подняла глаза и тотчас отвела их: Гоголь смотрел на нее, усмехаясь. На его виске как будто тяжело билась тонкая склеротическая жилка. Насте показалось, что Гоголь тихо сказал сквозь стиснутые зубы: — «Эх, ты!»
Настя быстро встала, вышла, торопливо оделась внизу и выбежала на улицу.
Валил водянистый снег. На Исаакиевском соборе выступила серая изморозь. Хмурое небо все ниже опускалось на город, на Настю, на Неву.
«Ненаглядная моя, — вспомнила Настя недавнее письмо. — Ненаглядная!»
Настя села на скамейку в сквере около Адмиралтейства и горько заплакала. Снег таял на лице, смешивался со слезами.
Настя вздрогнула от холода и вдруг поняла, что никто ее так не любил, как эта дряхлая, брошенная всеми старушка, там, в скучном Заборье.
«Поздно! Маму я уже не увижу», — сказала она про себя и вспомнила, что за последний год она впервые произнесла это детское милое слово — «мама».
Она вскочила, быстро пошла против снега, хлеставшего в лицо.
«Что ж что, мама? Что? — думала она, ничего не видя. — Мама! Как же это могло так случиться? Ведь никого же у меня в жизни нет. Нет и не будет роднее. Лишь бы успеть, лишь бы она увидела меня, лишь бы простила».
Настя вышла на Невский проспект, к городской станции железных дорог.
Она опоздала. Билетов уже не было.
Настя стояла около кассы, губы у нее дрожали, она не могла говорить, чувствуя, что от первого же сказанного слова она расплачется навзрыд.
Пожилая кассирша в очках выглянула в окошко.
— Что с вами, гражданка? — недовольно спросила она.
— Ничего, — ответила Настя. — У меня мама…
Настя повернулась и быстро пошла к выходу.
— Куда вы? — крикнула кассирша. — Сразу надо было сказать. Подождите минутку.
В тот же вечер Настя уехала. Всю дорогу ей казалось, что «Красная стрела» едва тащится, тогда как поезд стремительно мчался сквозь ночные леса, обдавая их паром и оглашая протяжным предостерегающим криком.
…Тихон пришёл на почту, пошептался с почтарем Василием, взял у него телеграфный бланк, повертел его и долго, вытирая рукавом усы, что-то писал на бланке корявыми буквами. Потом осторожно сложил бланк, засунул в шапку и поплелся к Катерине Петровне.
Катерина Петровна не вставала уже десятый день. Ничего не болело, но обморочная слабость давила на грудь, на голову, на ноги, и трудно было вздохнуть.
Манюшка шестые сутки не отходила от Катерины Петровны. Ночью она, не раздеваясь, спала на продавленном диване. Иногда Манюшке казалось, что Катерина Петровна уже не дышит. Тогда она начинала испуганно хныкать и звала: живая?
Катерина Петровна шевелила рукой под одеялом, и Манюшка успокаивалась.
В комнатах с самого утра стояла по углам ноябрьская темнота, но было тепло. Манюшка топила печку. Когда весёлый огонь освещал бревенчатые стены, Катерина Петровна осторожно вздыхала — от огня комната делалась уютной, обжитой, какой она была давным-давно, ещё при Насте. Катерина Петровна закрывала глаза, и из них выкатывалась и скользила по желтому виску, запутывалась в седых волосах одна-единственная слезинка.
Пришел Тихон. Он кашлял, сморкался и, видимо, был взволнован.
— Что, Тиша? — бессильно спросила Катерина Петровна.
— Похолодало, Катерина Петровна! — бодро сказал Тихон и с беспокойством посмотрел на свою шапку. — Снег скоро выпадет. Оно к лучшему. Дорогу морозцем собьет — значит, и ей будет способнее ехать.
— Кому? — Катерина Петровна открыла глаза и сухой рукой начала судорожно гладить одеяло.
— Да кому же другому, как не Настасье Семёновне, — ответил Тихон, криво ухмыляясь, и вытащил из шапки телеграмму. — Кому, как не ей.
Катерина Петровна хотела подняться, но не смогла, снова упала на подушку.
— Вот! — сказал Тихон, осторожно развернул телеграмму и протянул ее Катерине Петровне.
Но Катерина Петровна ее не взяла, а все так же умоляюще смотрела на Тихона.
— Прочти, — сказала Манюшка хрипло. — Бабка уже читать не умеет. У нее слабость в глазах.
[В автобиографии К.Г.Паустовского: в 1915 году на разных фронтах в один день погибли два его старших брата. У него осталась только больная, почти ничего не видевшая сестра.]
Тихон испуганно огляделся, поправил ворот, пригладил рыжие редкие волосы и глухим, неуверенным голосом прочел: «Дожидайтесь, выехала. Остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя».
— Не надо, Тиша! — тихо сказала Катерина Петровна. — Не надо, милый. Бог с тобой. Спасибо тебе за доброе слово, за ласку.
Катерина Петровна с трудом отвернулась к стене, потом как будто уснула.
Тихон сидел в холодной прихожей на лавочке, курил, опустив голову, сплёвывал и вздыхал, пока не вышла Манюшка и не поманила в комнату Катерины Петровны.
Тихон вошёл на цыпочках и всей пятернёй отёр лицо. Катерина Петровна лежала бледная, маленькая, как будто безмятежно уснувшая.
— Не дождалась, — пробормотал Тихон. — Эх, горе ее горькое, страданье неписаное! А ты смотри, дура, — сказал он сердито Манюшке, — за добро плати добром, не будь пустельгой… Сиди здесь, а я сбегаю в сельсовет, доложу.
Он ушел, а Манюшка сидела на табурете, подобрав колени, тряслась и смотрела не отрываясь на Катерину Петровну.
Хоронили Катерину Петровну на следующий день. Подморозило. Выпал тонкий снежок. День побелел, и небо было сухое, светлое, но серое, будто над головой протянули вымытую, подмёрзшую холстину. Дали за рекой стояли сизые. От них тянуло острым и веселым запахом снега, схваченной первым морозом ивовой коры.
На похороны собрались старухи и ребята. Гроб на кладбище несли Тихон, Василий и два брата Малявины — старички, будто заросшие чистой паклей. Манюшка с братом Володькой несла крышку гроба и не мигая смотрела перед собой.
Кладбище было за селом, над рекой. На нем росли высокие, жёлтые от лишаев вербы.
По дороге встретилась учительница. Она недавно приехала из областного города и никого ещё в Заборье не знала.
— Учителька идёт, учителька! — зашептали мальчишки.
Учительница была молоденькая, застенчивая, сероглазая, совсем ещё девочка. Она увидела похороны и робко остановилась, испуганно посмотрела на маленькую старушку в гробу. На лицо старушки падали и не таяли колкие снежинки. Там, в областном городе, у учительницы осталась мать — вот такая же маленькая, вечно взволнованная заботами о дочери и такая же совершенно седая.
Учительница постояла и медленно пошла вслед за гробом. Старухи оглядывались на нее, шептались, что вот, мол, тихая какая девушка и ей трудно будет первое время с ребятами — уж очень они в Заборье самостоятельные и озорные.
Учительница наконец решилась и спросила одну из старух, бабку Матрену:
— Одинокая, должно быть, была эта старушка?
— И-и, мила-ая, — тотчас запела Матрена, — почитай что совсем одинокая. И такая задушевная была, такая сердечная. Все, бывало, сидит и сидит у себя на диванчике одна, не с кем ей слова сказать. Такая жалость! Есть у нее в Ленинграде дочка, да, видно, высоко залетела. Так вот и померла без людей, без сродственников.
На кладбище гроб поставили около свежей могилы. Старухи кланялись гробу, дотрагивались тёмными руками до земли. Учительница подошла к гробу, наклонилась и поцеловала Катерину Петровну в высохшую жёлтую руку. Потом быстро выпрямилась, отвернулась и пошла к разрушенной кирпичной ограде.
За оградой, в легком перепархивающем снегу лежала любимая, чуть печальная, родная земля.
Учительница долго смотрела, слушала, как за ее спиной переговаривались старики, как стучала по крышке гроба земля и далеко по дворам кричали разноголосые петухи — предсказывали ясные дни, лёгкие морозы, зимнюю тишину.
В Заборье Настя приехала на второй день после похорон. Она застала свежий могильный холм на кладбище — земля на нем смёрзлась комками — и холодную тёмную комнату Катерины Петровны, из которой, казалось, жизнь ушла давным-давно.
В этой комнате Настя проплакала всю ночь, пока за окнами не засинел мутный и тяжелый рассвет.
Уехала Настя из Заборья крадучись, стараясь, чтобы ее никто не увидел и ни о чем не расспрашивал.
Ей казалось, что никто, кроме Катерины Петровны, не мог снять с нее непоправимой вины, невыносимой тяжести.
Отрывок из главы «Зарубки на сердце» // «Золотая роза» (1956) :
Я поселился поздней осенью в деревне под Рязанью, в усадьбе известного в свое время гравера Пожалостина. Там одиноко доживала свой век дряхлая ласковая старушка — дочь Пожалостина, Катерина Ивановна. Единственная ее дочь Настя жила в Ленинграде и совсем позабыла о матери — она только раз в два месяца присылала Катерине Ивановне деньги.
Я занял одну комнату в гулком, большом доме с почернелыми бревенчатыми стенами. Старушка жила на другой половине. К ней надо было проходить через пустые сени и несколько комнат со скрипучими, пыльными половицами.
Кроме старушки и меня, в доме больше никто не жил. Дом этот считался мемориальным.
Позади двора с обветшалыми службами шумел на ветру большой и такой же запущенный, как и дом, сырой и озябший сад.
Я приехал работать и первое время писал у себя в комнате с утра до темноты. Темнело рано. В пять часов надо было уже зажигать старую керосиновую лампу с абажуром в виде тюльпана из матового стекла.
Но потом я перенес работу на вечер. Было жаль просиживать немногие дневные часы в комнате, когда я мог в это время бродить по лесам и лугам, уже готовым к приходу зимы.
Я бродил подолгу и видел много примет осени. По утрам в лужах под стеклянной коркой льда были видны пузыри воздуха. Иногда в таком пузыре лежал, как в полом хрустальном шаре, багровый или лимонный лист осины или березы. Мне нравилось разбивать лед, доставать эти замерзшие листья и приносить их домой. Скоро у меня на подоконнике собралась целая куча таких листьев. Они отогрелись, и от них тянуло запахом спирта.
Лучше всего было в лесах. По лугам дул ветер, а в лесах стояла похрустывающая ледком сумрачная тишина. Может быть, в лесах было особенно тихо от темных облаков. Они так низко нависали над землей, что кроны сосен закутывались подчас туманом.
Иногда я ходил удить рыбу на протоки Оки. Там в зарослях от терпкого запаха ивовых листьев как будто сводило кожу на лице. Вода была черная, с глухим зеленоватым отливом. Рыба брала по осени редко и осторожно.
А потом полили дожди, растрепали сад, прибили к земле почернелую траву. В воздухе запахло водянистым снегом.
Много было примет осени, но я не старался запоминать их. Одно я знал твердо — что никогда не забуду этой осенней горечи, чудесным образом соединенной с легкостью на душе и простыми мыслями.
Чем угрюмее были тучи, волочившие по земле мокрые, обтрепанные подолы, чем холоднее дожди, тем свежее становилось на сердце, тем легче, как бы сами по себе, ложились на бумагу слова.
Важно было ощущение осени, тот строй чувств и мыслей, какой она вызывала. А все, что называется материалом, — люди, события, отдельные частности и подробности, — это, как я знал по опыту, надежно спрятано до поры до времени где-то внутри этого ощущения осени. И как только я вернусь к этому ощущению в каком-нибудь рассказе, то все это тотчас появится в памяти и перейдет на бумагу.
Я не изучал тот старый дом, где жил, как материал для рассказа. Я просто полюбил его за угрюмость и тишину, за бестолковый стук ходиков, постоянный запах березового дыма из печки, старые гравюры на стенах (их осталось очень мало, так как почти все гравюры у Катерины Ивановны забрал областной музей): «Автопортрет» Брюллова, «Несение креста», «Птицелов» Перова и портрет Полины Виардо.
Стекла в окнах были старенькие и кривые. Они переливались радужным блеском, и язычок свечи отражался в них почему-то два раза.
Все вещи — диваны, столы и стулья — были сделаны из светлого дерева, блестели от времени и пахли кипарисом, как иконы.
В доме было много смешных вещей: медные ночники в виде факелов, замки с секретом, фарфоровые пузатые флакончики с окаменелыми кремами и надписью на этикетках «Париж», запыленный букетик камелий, сделанный из воска (он висел на огромном заржавленном костыле), круглая щеточка, чтобы стирать с ломберного стола записанные мелком карточные взятки.
Было три толстых календаря — за 1848, 1850 и 1852 годы. Там в списках придворных дам я нашел Наталью Николаевну Ланскую — жену Пушкина и Елизавету Ксаверьевну Воронцову — женщину, связанную с Пушкиным любовью. И почему-то мне стало грустно от этого. До сих пор не понимаю — почему? Может быть, оттого, что в доме было мертвенно тихо. Далеко на Оке, около Кузьминского шлюза, кричал пароход, и неотступно вспоминались стихи:
Ненастный день потух. Ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой.
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла.
[Пушкин, 1826]
По вечерам я приходил к Катерине Ивановне пить чай.
Она сама уже плохо видела, и к ней прибегала раза два-три за день для всяких мелких хозяйственных поделок соседская девочка Нюрка, по характеру своему угрюмая и всем недовольная.
Нюрка ставила самовар и пила с нами чай, громко высасывая его из блюдечка. На все тихие речи Катерины Ивановны Нюрка отзывалась только одними словами:
— Ну вот еще! Чего выдумали!
Я ее стыдил, но она и мне говорила:
— Ну вот еще! Будто я ничего не понимаю, будто я совсем серая!
Но на деле Нюрка, пожалуй, единственная любила Катерину Ивановну. И вовсе не за то, что иногда Катерина Ивановна дарила ей то старую бархатную шляпу с чучелом птицы колибри, то стеклярусовую наколку или желтое от времени кружевце.
Катерина Ивановна жила когда-то с отцом в Париже, знала Тургенева, была на похоронах Виктора Гюго. Она рассказывала мне об этом, а Нюрка говорила:
— Ну вот еще! Чего выдумали!
Но Нюрка долго не засиживалась и уходила домой укладывать спать «своих младшеньких».
Катерина Ивановна никогда не выпускала из рук старенькую атласную сумочку. Там у нее хранились все ее богатства: письма Насти, скудные деньги, паспорт, фотография той же Насти — красивой женщины с тонкими изломанными бровями и затуманенным взглядом — и пожелтевшая фотография самой Катерины Ивановны, когда она была еще девушкой, — воплощение нежности и чистоты.
Катерина Ивановна никогда ни на что не жаловалась, кроме как на старческую слабость. Но я знал от соседей и от бестолкового доброго старика Ивана Дмитриевича, сторожа при пожарном сарае, что у Катерины Ивановны — не жизнь, а одно горе горькое. Настя вот уже четвертый год как не приезжает, забыла, значит, мать, а дни у Катерины Ивановны считанные. Неровен час, так и умрет она, не повидав дочери, не приласкав ее, не погладив ее русые волосы «очаровательной красоты» (так говорила о них Катерина Ивановна).
Настя присылала Катерине Ивановне деньги, но и то бывало с перерывами. Как Катерина Ивановна жила во время этих перерывов — никому не известно.
Однажды Катерина Ивановна попросила меня проводить ее в сад, — в нем она не была с ранней весны, все не пускала слабость.
— Дорогой мой, — сказала Катерина Ивановна, — уж вы не взыщите с меня, со старой. Хочется мне напоследок посмотреть сад. В нем я еще девушкой зачитывалась Тургеневым. Да и кое-какие деревья я посадила сама.
Она одевалась очень долго. Надела старый теплый салопчик, теплый платок и, крепко держась за мою руку, медленно спустилась с крылечка.
Уже вечерело. Сад облетел. Палые листья мешали идти. Они громко трещали и шевелились под ногами. На зеленеющей заре зажглась звезда. Далеко над лесом висел серп месяца.
Катерина Ивановна остановилась около обветренной липы, оперлась о нее рукой и заплакала.
Я крепко держал ее, чтобы она не упала. Плакала она, как очень старые люди, не стыдясь своих слез.
— Не дай вам Бог, родной мой, — сказала она мне, — дожить до такой одинокой старости! Не дай вам Бог!
Я осторожно повел ее домой и подумал: как бы я был счастлив, если бы у меня была такая мать!
[Мать Паустовского Мария Григорьевна (1858 - 1934), урождённая Высочанская, происходила из семьи служащего сахарного завода и отличалась, по воспоминаниям сына, властностью характера; .
«Моя мать — дочь служащего на сахарном заводе — была женщиной властной и неласковой. Всю жизнь она держалась «твердых взглядов», сводившихся преимущественно к задачам воспитания детей.
Неласковость ее была напускная. Мать была убеждена, что только при строгом и суровом обращении с детьми можно вырастить из них "что-нибудь путное"». ]
Вечером Катерина Ивановна дала мне почитать связку желтых от старости писем, оставшихся от отца.
Там были письма художника Крамского и гравера Иордана из Рима. Иордан писал о своей дружбе со знаменитым датским скульптором Торвальдсеном, об удивительных мраморных статуях Латерана.
Я читал эти письма, как всегда, ночью. Ветер проносился за стеной, шумел в мокрых голых кустах, и лампа потрескивала, как бы разговаривая от скуки сама с собой. Почему-то странно и хорошо было читать эти письма из Рима именно здесь, в ненастную ночь, слушая, как колхозный сторож стучит у околицы в колотушку.
Тогда я заинтересовался Торвальдсеном, достал потом в Москве все, что можно было прочесть о нем, узнал о его дружбе со сказочником Христианом Андерсеном и несколько лет спустя написал об Андерсене рассказ. Этим рассказом я тоже был обязан старому деревенскому дому.
А еще через несколько дней Катерина Ивановна слегла и уже не вставала. У нее ничего не болело. Жаловалась она только на усталость.
Я послал телеграмму Насте в Ленинград. Нюрка перебралась в комнату Катерины Ивановны, чтобы на всякий случай быть ближе.
Однажды ночью Нюрка сильно застучала ко мне в стенку и крикнула испуганным голосом:
— Идите! Бабка помирает!
Катерина Ивановна лежала без сознания и только чуть заметно дышала. Я попробовал пульс — он не бился, а тихо дрожал, тоненький, как паутина.
Я оделся, зажег фонарь и пошел в сельскую больницу за доктором. Больница была далеко в лесу. Черный ветер нес с порубки запах опилок. Была поздняя ночь, даже не лаяли собаки.
Врач впрыснул Катерине Ивановне камфору, повздыхал и ушел, сказав напоследок, что это агония, но длиться она будет долго, потому что у Катерины Ивановны хорошее сердце.
Умерла Катерина Ивановна к утру. Мне пришлось закрыть ей глаза. Я, должно быть, никогда не забуду, как я осторожно прижал ее полузакрытые веки и неожиданно из-под них скатилась тусклая слеза.
Нюрка, задыхаясь от плача, дала мне помятый конверт и сказала:
— Тут Катерина Ивановна велела, в чем ее хоронить.
Я вскрыл конверт, прочел несколько слов, написанных дрожащей старческой рукой, — приказ о том, что на нее надеть после смерти, — и отдал записку женщинам, что пришли утром прибрать Катерину Ивановну в последний ее путь.
Потом я пошел на кладбище выбрать место для могилы, а когда вернулся, Катерина Ивановна уже лежала прибранная на столе, и я остановился, пораженный.
Она лежала тоненькая, как девушка, в старинном бальном платье золотистого цвета, со шлейфом. Шлейф был свободно обернут вокруг ее ног. Из-под него были видны маленькие черные замшевые туфли. На руках, державших свечу, были туго натянуты до локтя белые лайковые перчатки. Букет из шелковых алых роз был приколот к ее корсажу.
Лицо было закрыто фатой, и если бы не сухие, сморщенные локти, видневшиеся между рукавом и краем белых перчаток, то можно было бы подумать, что это лежит молодая и стройная женщина.
Настя опоздала на три дня и приехала уже после похорон.
Казахстан
Костанайская область
г. Лисаковск
ГУ "Средняя школа №6"
Форма проведения : урок – размышление
Эпиграфы
«За добро плати добром, не будь пустельгой»
К.Паустовский.
«Чти отца твоего и мать твою,
Да благо ти будет, и долголетен
Будеши на земле»
Пятая заповедь Божия.
«Кто родителей почитает, тот вовеки не погибает»
Пословица.
Цель урока:
Донести до учащихся нравственный смысл рассказа К. Паустовского «Телеграмма»;
Раскрыть проблему взаимоотношений между родителями и детьми (на примере Насти и Катерины Петровны);
Сформулировать личностное отношение учащихся к поднятой проблеме и героям рассказа К. Паустовского.
1.Обучающие цели: продолжить работу по формированию у учащихся умения анализировать этический текст небольшого объема, используя стратегию «Чтение с остановками».
2. Развивающие цели: создать условия для развития у учащихся умений формулировать проблемы, находить и определять средства выражения авторской позиции, давать оценку героям, формулировать собственную точку зрения, высказывать и аргументировать ее.
ХОД УРОКА
А) Звучит 1й куплет песни И.Шуфутинского о матери
В доме пахнет сосной и еловыми ветками,
И уже наготове лежит молоток.
И шуршат незнакомые женщины платьями,
Что случилось со мной? Мне еще невдомек.
Мне еще невдомек, что обломанной веткою
Я остался с судьбою один на один,
И что сыном меня называть больше некому,
И что пусто и холодно стало в груди.
Это мамы не стало,
Это мама ушла,
Улыбнувшись устало,
Как Христос из угла.
И планета людская из – под ног уплыла, …
Это мамы не стало, это мама ушла …
1. Ребята, о чем эта песня? Какие чувства в ней выражены?
- ответы-
2. Как вы думаете, почему я начала урок с этой песни? Не напомнила она вам о прошлых наших уроках?
Давайте обратимся к высказываниям и попробуем сформулировать тему урока, попытаемся понять, о чём мы с вами будем говорить сегодня. Да, конечно, о наших родителях, об отношениях молодых к старикам. Это продолжение нашего серьёзного разговора, начатого совсем недавно. А теперь давайте запишем тему нашего урока.«Зарубки на сердце»
(Размышления над рассказом К. Паустовского «Телеграмма»)
Как вы понимаете слово «зарубки»?
ЗАРУБКИ →
каком значении употреблено это слово в теме урока?
Отметки в памяти, в душе, сердце, которые остаются после прочтения художественного произведения. А о том, какие зарубки мы должны сделать у себя в душе мы поговорим немного позже, а сейчас давайте вернёмся к рассказу. Почему он так называется? Прежде чем ответить на этот вопрос, давайте вспомним свои ощущения.
А что такое телеграмма? Вам приходилось получать её? Представьте такой момент - что бы вы испытали в подобной ситуации? Почему само слово “телеграмма” рождает тревогу? А для чего оно вынесено в заглавие рассказа? Какие предчувствия создаются за счёт названия? Сколько телеграмм упомянуто? А выполнили они своё предназначение? (Одна - опоздала, другой - не поверили.) Так стоило ли их упоминать? Может, автор имеет в виду что-то другое, говорит о другой тревожной вести?
Какое впечатление оставил у вас рассказ? Почему?
Кто главная героиня рассказа? Одинокая старушка Катерина Петровна.
Как живётся ей в её одиночестве?
Давайте попытаемся доказать, что Катерине Петровне действительно плохо. С помощью чего Паустовскому удаётся показать душевное состояние героини? (Конечно, это описание природы.) Какие изобразительные средства при этом использует автор рассказа?
Подберите средства выразительности , которые помогают автору передать одиночество старой женщины. (Доцветал и всё не мог доцвести один маленький подсолнечник; она (К.П.) доживала свой век). Омертвела природа, замерла и жизнь в старом доме. Какие детали интерьера об этом свидетельствуют? (Запах нетопленых печей, пыльный “Вестник Европы”, пожелтевшие чашки на столе). - На что указывает такая деталь, как керосиновый ночник? Найдите, пожалуйста, описание в тексте. (Указывает на безмерность одиночества К.П.0 Но у Катерины Петровны есть дочь.Что мы о ней узнали?
Живет далеко, в Ленинграде, 3 года не была у матери. 1 раз в 2 – 3 месяца посылает деньги – 200 рублей.
Почему Настя так долго не приезжает к матери?
Много дел, нет времени не то, чтобы приехать, а даже написать настоящее письмо.
Как Катерина Петровна пытается оправдать дочь?
Какие детали помогают понять, что Катерина Петровна по-прежнему любит дочь и очень скучает по ней? (Катерина Петровна осторожно перебирала бумажки, от старости она забывала, что деньги вовсе не те, какие были в руках у Насти, и ей казалось, что от денег пахнет Настиными духами)
А что же Настя? Чем она занимается в Ленинграде?
Настя работала секретарем в Союзе художников, устраивала выставки, конкурсы, свою работу любила, выполняла добросовестно, отдавала ей все силы, помогла талантливому скульптору Тимофееву – его признали.
Как же могло случиться, что заботящаяся о других, Настя проявляет такое равнодушие, и невнимание к собственной матери?
Обратимся к портрету Насти
Что означает Сольвейг в переводе?
Сольвейг Олицетворение поэтичности, красоты.Какую деталь (см. словарь) в портрете Насти подчеркивает автор?
Холодные глаза (эпитет)
Но, как говорится, «глаза – это зеркало души человека»
1) Почему холодные? У каких людей бывают такие глаза?
Ответы: - у людей бесчувственных, черствых душой, не способных понимать и откликнуться на чужое горе.
1) Ребята, а еще, какие черты характера подчеркивает автор в Насте?
Вспомните: «достала зеркальце, напудрилась, усмехнулась – сейчас она нравилась самой себе. Когда хвалили за выставку, не без гордости слушала похвалу в свой адрес».
Эгоизм, карьеризм (см. словарь).
Обобщение учителя:
Оказывается, одно дело всю себя отдавать работе ради личной выгоды, чтобы тебя заметили, выделили, хвалили, а другое – помнить о близких, о самом дорогом существе – о матери.
Вот такого испытания на истинную человечность , сострадание, понимание Настя не выдерживает.
А в какой момент одиночество для Катерины Петровны становится невыносимым. Какой эпизод рассказа помогает нам это понять? (Ночной стук в калитку). Выберите слова, подчёркивающие это.
(Метафора – “позабытые звёзды пронзительно смотрели на землю”. “Позабытые”- автор употребляет это слово, чтобы подчеркнуть одиночество К.П.; ведь и её как бы позабыли, и звёзды понимают это и поэтому смотрят пронзительно. Несколько раз повторяется слово холодный: холодный воздух, холодная ветка. В судьбе клёна тоже видна неустроенность, одиночество: “Ему некуда уйти от этой бесприютной, ветреной ночи. Метафора и олицетворение помогают нам понять настроение героини, её переживания, ведь её тоже никто не ждёт, ей тоже некуда идти, она просто доживает (опять параллель). Какое сложное для себя решение принимает Катерина Петровна? Пишет письмо дочери. (Ученица выразительно читает письмо)Какие чувства у вас вызвало это письмо?
Ответы –
О чем говорит довольно выразительный эпитет «ненагладная» ?
О силе материнской любви –
Как бы вы поступили, получив такое письмо?
Ответы –
1) А как поступила с письмом Настя?
Не сразу прочитала и т.д. –
Недаром она вздрогнула, встретившись со сверлящими глазами скульпторы Гоголя.
Они как бы говорили?
- А письмо – то в сумочке нераспечатанное.
- Эх ты, сорока!
Почему Настя не едет к матери, в чем настоящая причина?
Она подумала о переполненных поездах, оправдывает свое нежелание ехать, испытывает раздражение.
Ответы -
Обобщение учителя:
Этим эпизодом автор как бы предостерегает читателя: будьте чуткими, отзывчивыми, не забывайте в суете повседневности о близких людях, найдите время навестить их, оказать внимание и поддержку. Настя этого не делает.
Когда приходит раскаянье? Найдите этот эпизод. Зачитайте.
«Настя села …….. лишь бы простила»
Какие предложения по цели высказывания и интонации использует автор?
Восклицательные и вопросительные предложения
Ответы - они передают волнение, боль, раскаяние и вину Насти. Она прозрела (поняла многое) как относилась к матери.
3 ей группе
Ответы : - внутренний монолог, чтобы передать душевное состояние героини.
Дети вписывают самостоятельно в кластер – внутренний монолог.
Обобщение учителя :
Эта сцена кульминационная в центральной части рассказа. Настя прозрела, поняла, что неправильно относилась к матери, в ней проснулась совесть, понимание того, что она никогда уже не увидит мать. Слово «мама» звучит, как пропуск.
В тот же вечер Настя уехала.
А в это время в Заборье умирала Катерина Петровна.
Всему классу:
1) Ребята, почему Катерина Петровна поняла, что Настя не приедет и перестала ее ждать?
Ответы: - Тихон принес телеграмму и прочитал:
«Дожидайтесь, выехала. Остаюсь всегда любящая дочь ваша Настя»
Катерина Петровна понимала, что он сам ее написал.
- Чужие люди оказались добрее, внимательнее, человечнее, чем родная дочь. Не зря Тихон, выражая позицию автора, говорит соседской девочке Манюшке, которая ухаживала за Катериной Петровной.
«За добро плати добром, не будь пустельгой».
Пустельга - устой легкомысленный человек.
3) Кого можно назвать пустельгой? Почему?
Чем отличается пейзаж в день похорон от пейзажа в начале рассказа? Зачитайте.
Вывод: В людях, совсем чужих еще живет доброта, чуткость и человечность, она примеряет мир природы с миром людей. Односельчане хоронят Катерину Петровну по – человечески.
Примечателен последний эпизод в рассказе.
«Встреча с учительницей» (пересказ ученика)
Всему классу :
Чтобы показать душевную чуткость человечность молодой учительницы – нравственную черствость, бессердечие Насти к собственной матери?
2) Как называется такой прием?
Противопоставление, контраст.
А что же Настя? Как вы думаете, почему Настя уехала крадучись, как преступник?
Какую литературную героиню напомнила вам Настя?
В повести А.С.Пушкина «Станционный смотритель» Дуня потеряла отца, который очень любил ее. Она приезжает тоже слишком поздно, не застает его в живых, плачет на его могиле, но уже ничем не загладит своей вины.
Ребята, К. Паустовский в рассказе не дает прямых оценок своим героям, но он незримо присутствует на страницах рассказа, выражая свое отношение через различные художественные средства. И урок наш мне бы хотелось закончить Словами Самого автора «Когда я решился описать эту боль, эту мучительную и вечную вину перед своим близкими, я словно хотел дотянуться до сердца каждого, разбудить в глубине души младенческую, неутолимую жажду по самому дорогому, что есть у нас в жизни – нашей матери».
К.Паустовский.«Из посвящения» Д/З (как вы думаете, что бы могла Новая раскаявшаяся Настя написать Катерине Петровне. Это и есть ваше дом. зад..
Зарубки на сердце
О память сердца, ты сильней
Рассудка памяти печальной.
БатюшковЧитатели часто спрашивают людей пишущих, каким образом и долго ли они собирают материал для своих книг. И обыкновенно очень удивляются, когда им отвечают, что никакого нарочитого собирания материала нет и не бывает.
Сказанное выше не относится, конечно, к изучению материала научного и познавательного, необходимого писателю для той или иной книги. Речь идет только о наблюдениях живой жизни.
Жизненный материал - все то, что Достоевский называл «подробностями текущей жизни», - не изучают.
Просто писатели живут, если можно так выразиться, внутри этого материала-живут, страдают, думают, радуются, участвуют в больших и малых событиях, и каждый день жизни оставляет, конечно, в их памяти и сердце свои заметы и свои зарубки.
Необходимо, чтобы у читателей (а кстати, и у иных молодых писателей) исчезло представление о писателе как о человеке, бродящем повсюду с неизменной записной книжкой в руках, как о профессиональном «записывателе» и соглядатае жизни.
Тот, кто будет заставлять себя накапливать наблюдения и носиться со своими записями («как бы чего не забыть»), конечно, наберет без разбору груды наблюдений, но они будут мертвыми. Иначе говоря, если эти наблюдения перенести из записной книжки в ткань живой прозы, то почти всегда они будут терять свою выразительность и выглядеть чужеродными кусками.
Никогда нельзя думать, что вот этот куст рябины или вот этот седой барабанщик в оркестре понадобятся мне когда-нибудь для рассказа и потому я должен особенно пристально, даже несколько искусственно, их наблюдать. Наблюдать, так сказать, «по долгу службы», из чисто деловых побуждений.
Никогда не следует насильственно втискивать в прозу хотя бы и очень удачные наблюдения. Когда понадобится, они сами войдут в нее и станут на место. Писатель часто бывает удивлен, когда какой-нибудь давно и начисто позабытый случай или какая-нибудь подробность вдруг расцветают в его памяти именно тогда, когда они бывают необходимы для работы.
Одна из основ писательства - хорошая память.
Может быть, все эти мысли станут яснее, если я расскажу о том, как был написан мною рассказ «Телеграмма».
Я поселился поздней осенью в деревне под Рязанью, в усадьбе известного в свое время гравера Пожалостина. Там одиноко доживала свой век дряхлая ласковая старушка - дочь Пожалостина, Катерина
Ивановна. Единственная ее дочь Настя жила в Ленинграде и совсем позабыла о матери - она только раз в два месяца присылала Катерине Ивановне деньги.
Я занял одну комнату в гулком, большом доме с почернелыми бревенчатыми стенами. Старушка жила на другой половине. К ней надо было проходить через пустые сени и несколько комнат со скрипучими, пыльными половицами.
Кроме старушки и меня, в доме больше никто не жил. Дом этот считался мемориальным.
Позади двора с обветшалыми службами шумел на ветру большой и такой же запущенный, как и дом, сырой и озябший сад.
Я приехал работать и первое время писал у себя в комнате с утра до темноты. Темнело рано. В пять часов надо было уже зажигать старую керосиновую лампу с абажуром в виде тюльпана из матового стекла.
Но потом я перенес работу на вечер. Было жаль просиживать немногие дневные часы в комнате, когда я мог в это время бродить по лесам и лугам, уже готовым к приходу зимы.
Я бродил подолгу и видел много примет осени. По утрам в лужах под стеклянной коркой льда были видны пузыри воздуха. Иногда в таком пузыре лежал, как в полом хрустальном шаре, багровый или лимонный лист осины или березы. Мне нравилось разбивать лед, доставать эти замерзшие листья и приносить их домой. Скоро у меня на подоконнике собралась целая куча таких листьев. Они отогрелись, и от них тянуло запахом спирта.
Лучше всего было в лесах. По лугам дул ветер, а в лесах стояла похрустывающая ледком сумрачная тишина. Может быть, в лесах было особенно тихо от темных облаков. Они так низко нависали над землей, что кроны сосен закутывались подчас туманом.
Иногда я ходил удить рыбу на протоки Оки. Там в зарослях от терпкого запаха ивовых листьев как будто сводило кожу на лице. Вода была черная, с глухим зеленоватым отливом. Рыба брала по осени редко и осторожно.
А потом полили дожди, растрепали сад, прибили к земле почернелую траву. В воздухе запахло водянистым снегом.
Много было примет осени, но я не старался запоминать их. Одно я знал твердо - что никогда не забуду этой осенней горечи, чудесным образом соединенной с легкостью на душе и простыми мыслями.
Чем угрюмее были тучи, волочившие по земле мокрые, обтрепанные подолы, чем холоднее дожди, тем свежее становилось на сердце, тем легче, как бы сами по себе, ложились на бумагу слова.
Важно было ощущение осени, тот строй чувств и мыслей, какой она вызывала. А все, что называется материалом, - люди, события, отдельные частности и подробности, - это, как я знал по опыту, надежно спрятано до поры до времени где-то внутри этого ощущения осени. И как только я вернусь к этому ощущению в каком-нибудь рассказе, то все это тотчас появится в памяти и перейдет на бумагу.
Я не изучал тот старый дом, где жил, как материал для рассказа. Я просто полюбил его за угрюмость и тишину, за бестолковый стук ходиков, постоянный запах березового дыма из печки, старые гравюры на стенах (их осталось очень мало, так как почти все гравюры у Катерины Ивановны забрал областной музей): «Автопортрет» Брюллова, «Несение креста», «Птицелов» Перова и портрет Полины Виардо.
Стекла в окнах были старенькие и кривые. Они переливались радужным блеском, и язычок свечи отражался в них почему-то два раза.
Все вещи - диваны, столы и стулья - были сделаны из светлого дерева, блестели от времени и пахли кипарисом, как иконы.
В доме было много смешных вещей: медные ночники в виде факелов, замки с секретом, фарфоровые пузатые флакончики с окаменелыми кремами и надписью на этикетках «Париж», запыленный букетик камелий, сделанный из воска (он висел на огромном заржавленном костыле), круглая щеточка, чтобы стирать с ломберного стола записанные мелком карточные взятки.
Было три толстых календаря - за 1848, 1850 и 1852 годы. Там в списках придворных дам я нашел Наталью Николаевну Ланскую - жену Пушкина и Елизавету Ксаверьевну Воронцову - женщину, связанную с Пушкиным любовью. И почему-то мне стало грустно от этого. До сих пор не понимаю - почему? Может быть, оттого, что в доме было мертвенно тихо. Далеко на Оке, около Кузьминского шлюза, кричал пароход, и неотступно вспоминались стихи:
Ненастный день потух. Ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой.
Как привидение, за рощею сосновой
Луна туманная взошла.
По вечерам я приходил к Катерине Ивановне пить чай.
Она сама уже плохо видела, и к ней прибегала раза два-три за день для всяких мелких хозяйственных поделок соседская девочка Нюрка, по характеру своему угрюмая и всем недовольная.
Нюрка ставила самовар и пила с нами чай, громко высасывая его из блюдечка. На все тихие речи Катерины Ивановны Нюрка отзывалась только одними словами:
Ну вот еще! Чего выдумали!
Я ее стыдил, но она и мне говорила:
Ну вот еще! Будто я ничего не понимаю, будто я совсем серая!
Но на деле Нюрка, пожалуй, единственная любила Катерину Ивановну. И вовсе не за то, что иногда Катерина Ивановна дарила ей то старую бархатную шляпу с чучелом птицы колибри, то стеклярусовую наколку или желтое от времени кружевце.
Катерина Ивановна жила когда-то с отцом в Париже, знала Тургенева, была на похоронах Виктора Гюго. Она рассказывала мне об этом, а Нюрка говорила:
Ну вот еще! Чего выдумали! Но Нюрка долго не засиживалась и уходила домой укладывать спать «своих младшеньких».
Катерина Ивановна никогда не выпускала из рук старенькую атласную сумочку. Там у нее хранились все ее богатства: письма Насти, скудные деньги, паспорт, фотография той же Насти - красивой женщины с тонкими изломанными бровями и затуманенным взглядом - и пожелтевшая фотография самой Катерины Ивановны, когда она была еще девушкой, - воплощение нежности и чистоты.
Катерина Ивановна никогда ни на что не жаловалась, кроме как на старческую слабость. Но я знал от соседей и от бестолкового доброго старика Ивана Дмитриевича, сторожа при пожарном сарае, что у Катерины Ивановны - не жизнь, а одно горе горькое. Настя вот уже четвертый год как не приезжает, забыла, значит, мать, а дни у Катерины Ивановны считанные. Неровен час, так и умрет она, не повидав дочери, не приласкав ее, не погладив ее русые волосы «очаровательной красоты» (так говорила о них Катерина Ивановна).
Настя присылала Катерине Ивановне деньги, но и то бывало с перерывами. Как Катерина Ивановна жила во время этих перерывов - никому не известно.
Однажды Катерина Ивановна попросила меня проводить ее в сад, - в нем она не была с ранней весны, все не пускала слабость.
Дорогой мой, - сказала Катерина Ивановна, - уж вы не взыщите с меня, со старой. Хочется мне напоследок посмотреть сад. В нем я еще девушкой зачитывалась Тургеневым. Да и кое-какие деревья я посадила сама.
Она одевалась очень долго. Надела старый теплый салопчик, теплый платок и, крепко держась за мою руку, медленно спустилась с крылечка.
Уже вечерело. Сад облетел. Палые листья мешали идти. Они громко трещали и шевелились под ногами. На зеленеющей заре зажглась звезда. Далеко над лесом висел серп месяца.
Катерина Ивановна остановилась около обветренной липы, оперлась о нее рукой и заплакала.
Я крепко держал ее, чтобы она не упала. Плакала она, как очень старые люди, не стыдясь своих слез.
Не дай вам бог, родной мой, - сказала она мне, - дожить до такой одинокой старости! Не дай вам бог!
Я осторожно повел ее домой и подумал: как бы я был счастлив, если бы у меня была такая мать!
Там были письма художника Крамского и гравера Иордана из Рима. Иордан писал о своей дружбе со знаменитым датским скульптором Торвальдсеном, об удивительных мраморных статуях Латерана.
Я читал эти письма, как всегда, ночью. Ветер проносился за стеной, шумел в мокрых голых кустах, и лампа потрескивала, как бы разговаривая от скуки сама с собой. Почему-то странно и хорошо было читать эти письма из Рима именно здесь, в ненастную ночь, слушая, как колхозный сторож стучит у околицы в колотушку.
Тогда я заинтересовался Торвальдсеном, достал потом в Москве все, что можно было прочесть о нем, узнал о его дружбе со сказочником Христианом Андерсеном и несколько лет спустя написал об Андерсене рассказ. Этим рассказом я тоже был обязан старому деревенскому дому.
А еще через несколько дней Катерина Ивановна слегла и уже не вставала. У нее ничего не болело. Жаловалась она только на усталость.
Я послал телеграмму Насте в Ленинград. Нюрка перебралась в комнату Катерины Ивановны, чтобы на всякий случай быть ближе.
Однажды ночью Нюрка сильно застучала ко мне в стенку и крикнула испуганным голосом:
Идите! Бабка помирает!
Катерина Ивановна лежала без сознания и только чуть заметно дышала. Я попробовал пульс - он не бился, а тихо дрожал, тоненький, как паутина.
Я оделся, зажег фонарь и пошел в сельскую больницу за доктором. Больница была далеко в лесу. Черный ветер нес с порубки запах опилок. Была поздняя ночь, даже не лаяли собаки.
Врач впрыснул Катерине Ивановне камфору, повздыхал и ушел, сказав напоследок, что это агония, но длиться она будет долго, потому что у Катерины Ивановны хорошее сердце.
Умерла Катерина Ивановна к утру. Мне пришлось закрыть ей глаза. Я, должно быть, никогда не забуду, как я осторожно прижал ее полузакрытые веки и неожиданно из-под них скатилась тусклая слеза.
Нюрка, задыхаясь от плача, дала мне помятый конверт и сказала:
Тут Катерина Ивановна велела, в чем ее хоронить.
Я вскрыл конверт, прочел несколько слов, написанных дрожащей старческой рукой, - приказ о том, что на нее надеть после смерти, - и отдал записку женщинам, что пришли утром прибрать Катерину Ивановну в последний ее путь.
Потом я пошел на кладбище выбрать место для могилы, а когда вернулся, Катерина Ивановна уже лежала прибранная на столе, и я остановился, пораженный.
Она лежала тоненькая, как девушка, в старинном бальном платье золотистого цвета, со шлейфом. Шлейф был свободно обернут вокруг ее ног. Из-под него были видны маленькие черные замшевые туфли. На руках, державших свечу, были туго натянуты до локтя белые лайковые перчатки. Букет из шелковых алых роз был приколот к ее корсажу.
Лицо было закрыто фатой, и если бы не сухие, сморщенные локти, видневшиеся между рукавом и краем белых перчаток, то можно было бы подумать, что это лежит молодая и стройная женщина.
Настя опоздала на три дня и приехала уже после похорон.
Все рассказанное выше - это и есть тот писательский житейский материал, из которого рождается проза.
Характерно, что все обстоятельства, все подробности, самая обстановка деревенского дома и осени - все это было в полном соответствии с состоянием Катерины Ивановны, с той тяжелой душевной драмой, какую она переживала в последние свои дни.
Но, конечно, далеко не все увиденное и передуманное тогда вошло в «Телеграмму». Многое осталось за рамками рассказа, как это и происходит постоянно.
Сплошь и рядом для небольшого рассказа нужно, как говорится на писательском языке, «поднять» большой материал, чтобы выбрать из него самое ценное.
Мне пришлось наблюдать работу хороших актеров, игравших второстепенные роли. У героя, которого играл такой актер, было всего две-три фразы на протяжении всей пьесы, но актер придирчиво расспрашивал автора не только о характере и внешности этого человека, но и об его биографии, о той среде, из которой он вышел.
Это точное знание нужно было актеру, чтобы правильно произнести свои две-три фразы.
То же самое происходит и с писателями. Запас материала должен быть гораздо больший, чем то количество его, которое понадобится для рассказа.
Я рассказал о «Телеграмме». Но у каждого рассказа своя история и свой материал.
Однажды зимой я жил в Ялте. Когда я открывал окна, в комнату залетали сухие дубовые листья. Они ползали от ветра по полу и шуршали. Это были листья не вековых дубов, а того низкорослого кустарникового дубняка, каким зарастают склоны крымской яйлы.
По ночам холодный ветер дул с гор, присыпанных снегом. Снег магически сверкал в свете шевелящихся звезд.
Поэт Асеев, живший рядом, писал стихи о героической Испании (это было во время испанских событий), о «древнем небе Барселоны».
Поэт Владимир Луговской пел своим мощным басом старинные песни английских матросов:
Прощай, земля! Корабль уходит в море,
И чайки след остался за кормой…
По вечерам мы собирались около радио и слушали сводки о боях в Испании.
Мы ездили в Симеизскую обсерваторию. Седой астроном показывал нам звездное небо - сияние редких и головокружительно далеких огней в необъятных провалах неба.
Изредка до Ялты доносилась учебная стрельба кораблей Черноморского флота. Тогда вздрагивала в графинах вода, тихий гул перекатывался по яйле, запутывался в сосновой хвое и затихал.
Ночью в небе рокотали невидимые самолеты.
Я читал книгу Франко о Сервантесе. Книг было мало, и потому я прочел ее несколько раз.
В то время четырехлапая свастика начала быстро расползаться по Европе. Генрих Манн, Эйнштейн, Ремарк, Стефан Цвейг - благородные люди Германии - покинули свою родину, не желая быть сообщниками «коричневой чумы» и бесноватого негодяя Гитлера. Изгнанники унесли в своих сердцах непоколебимую веру в победу гуманизма.
Гайдар привел в наш дом огромную лохматую овчарку со смеющимися желтыми глазами. Он говорил, что это пастушеская горная собака.
Гайдар писал тогда самый изумительный свой рассказ - «Голубую чашку». И прикидывался, что ничего не понимает в литературе. Он вообще любил прикидываться простаком.
Черное море заунывно шумело по ночам. Шумело оно и днем, но тогда его не было так хорошо слышно. Под шум моря было легче писать.
Вот целый ряд подробностей тогдашней «текущей жизни». Из них сложился рассказ «Созвездие Гончих Псов». В этом рассказе вы найдете почти все, о чем я упоминал выше: сухие дубовые листья, седого астронома, гул канонады, Сервантеса, людей, непоколебимо верящих в победу гуманизма, горную овчарку, ночной полет и многое другое.
Все это спаяно, конечно, в ином соотношении и вошло в определенный сюжет.
Когда я писал этот рассказ, я все время старался сохранить в себе ощущение холодного ветра с ночных гор. Это было как бы лейтмотивом рассказа.
Алмазный язык
Дивишься драгоценности нашего языка что ни звук, то и подарок; все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное название еще драгоценнее самой вещи.
Гоголь.
